Веснег

* * *

Рот, вмещающий два языка.

Отче, Vater, скажи, чья дочь я?

Точит кирху на дне река…

“Твой удел – терпеть, Russlanddeutsche…

* * *

Всё подвластно

только розовым пальцам Бога…

Им,

всевидцам,

перебирать двенадцатиструнный год-календарь

и пробовать на ощупь струну,

с поверхности которой сойдёт миг нашей новой встречи…

* * *

А ты одна,

и я нашла тебе пару –

крохотного

ястребёнка,

чьё дыхание

созвучно

мышцам моего сердца,

существо,

рождённое на выдохе моей души…

Сжимаю в ладони

яичную скорлупу

и кровь.

* * *

Рассудите меня. Не судите.

Вам ли, люди, судить свысока?

А умру, вы на холм приходите –

Для кивка, для плевка, для венка.

* * *

У входа в мой подъезд два больших дерева.

Каждый раз хочу дать им имена

и забываю.

* * *

Я словно рыба в синеватой мгле.

Цвет чешуи моей не впечатлит.

Я водный дух, и на твоём весле –

дыхание немых моих молитв.

ПОЛНАЯ ЧАША СОТВОРЧЕСТВА

Елена Зейферт в свои 34 года имеет за плечами докторскую диссертацию, блестяще защищённую в МГУ им. М.В. Ломоносова, добрых полторы сотни научных публикаций и почти не поддающееся учёту количество художественных произведений... Она известна как один из самых одарённых поэтов, идентифицирующих себя как российские немцы.

Книга “Веснег” состоит из 24 рубрик-циклов, представляющих широкую гамму волнующих автора тематических обертонов.

Органичен для творчества ЕЗ – свои инициалы она увидела как “вертикальный знак бесконечности” – “Полынный венок (сонетов) Максимилиану Волошину”, победивший на I Международном Волошинском конкурсе 2003 г. в честь 100-летия Дома Поэта (Коктебель-Москва) и составивший отдельный цикл “Со дна морского вышел Крым как дом…”. Как венок сонетов, вся художественная система книги Елены Зейферт возвращает нас к её каламбурному названию: “ВЕСНЕГ → BECHER → ЧАША”. Слова двух языков – русского и немецкого – пристально всматриваются друг в друга, взаимодействуют друг с другом и высекают новые неожиданные смыслы, призывая читателя приникнуть к полной чаше СОТВОРЧЕСТВА.

“ВЕЧНО НЕЗАКОНЧЕННОЕ…”

Книга стихов Елены Зейферт “Веснег” представляет собой органично связанное единство – поэтическую книгу, открывающую мир духовно и душевно богатой личности.

Здесь много вечных сюжетов, знакомых строк, имен известных героев и их творцов, но это – не интеллектуальные игры с культурой, а проживание в культуре, как в своем родном Доме. Пути к Дому проложены – от отцовского Пушкина и материнской всеобъемлющей заботы, от судеб ближних и далеких предков:

В отчем доме хочу домой…

Предок! “Кости лежат в Карлаге”.

Кирха! “Колокол мой немой”.

Нибелунги! “Ты веришь в саги?..”

Отсюда столь естественная для автора причастность и к чужой жизни как своей, неподдельная боль за все живое, страдающее, сиротствующее, мучающееся от неустройства современного мира:

Я расширю глаза от удара

Топора по звучащим устам.

Я не пара, не пара, не пара

Тем, кто смотрит на казнь по утрам…

В ее стихах возникает нераздельность весны и снега. Ощущение себя как точки соприкосновения вечности и временности – и в сближении инициалов поэта ЕЗ угадывается графический знак бесконечности: “Двое – в бездонной лодке / Льдистых бытийных струй…” (“Знаешь, а мы – две лиры…”).

Хрупкость слова Елены Зейферт, звучащего здесь и сейчас, оборачивается его жизнестойкостью. Оно и узнаваемо, и ново, отчего так свободно включается в заведенный задолго до нее разговор великих собеседников.

Впечатление духовного простора порождается не только масштабом и единством целого, но и частями этого целого, структурно ему тождественными, будь то отдельное стихотворение, или фрагмент стихотворения:

слово “солнце” рождаясь сначала звучит как сон…

слово “Sonne” рождаясь сначала звучит как сын…

или лирический цикл, как, например, “Полынный венок (сонетов) Максимилиану Волошину”. Об этом произведении отдельное слово.

Здесь центральный пространственный образ: “Со дна морского вышел Крым как Дом”, – создает ощущение и первозданности мира, и высших взлетов духа, то есть неразрывности культуры и жизни в данный момент на малой точке земного шара – “у мира на краю”. Одновременно говорится о катастрофичности тех “окаянных дней”, когда и сам мир оказался на краю. Крым предстает как Дом, как единственное пристанище.

Ему изоморфен Дом Поэта: не только храм, в котором “Волошин нежно пестовал титанов”, и они входили сюда (или сходили с верхних этажей культуры), словно на грешную и чистую “землю-константу”, но и приют для голодных и пеших, “прохожих странников”, “Белого, Красного брата”…

Вот почему и Крым как Дом, и Дом Поэта у Елены Зейферт вмещены, в свою очередь, словно в Дом, в “сердце”, в покоях которого “не брали верх… ни гнев, ни ложь”. Большое в малом, которое равновелико большому. Не случайно и самой природой высеченное подобие профилю хозяина Дома: “лик-гора”. И по смерти он будет лежать “в самом сердце Киммерии”.

Узнаваемы в тексте, начиная с заглавия, образы и строки Максимилиана Волошина. В частности, его знаменитый “синий окоём” словно рассредоточивается. Рифменные связи со словом “окоём” оказываются в “Полынном венке” сквозными, получая богатое семантическое расширение. А “синий” вплетается в “сине-рыже-розово-лиловый” венок не только на поверхности текста, но и в меняющем свой цвет море, и в сапфирах глаз, и в имени стихийной Марины.

Узнаваемы эпизоды жизни Волошина; узнаваемы и коктебельские реалии для тех, кто соприкасался с ними и бывал (или даже успел при жизни Марии Степановны побывать) в Доме Поэта. Подлинность волошинского Коктебеля многократно удостоверена, что не может не вызывать доверия к авторскому слову. Однако не только этим определяется притягательность “Полынного венка” Елены Зейферт. От него исходит ощущение свежести и непринужденности.

Это удивительно – ведь автор нигде не называет себя, не выходит на первый план, а между тем личностное отношение к герою и личное мироощущение постоянно присутствуют в тексте и как новое слово о Волошине, и как слово о себе.

Источник этого мы видим в том, что в “Полынном венке” взаимодействуют, сменяя друг друга, несколько интонаций как выразители нескольких сторон авторской личности. Так, стихотворение-магистрал (ХV сонет) и, соответственно, все строки, окаймляющие 14 сонетов, выдержаны в эпическом духе. В развертывании же темы каждого сонета возникают, сплетаются и исчезают самые разные стилевые (и интонационные) оттенки речи: восторженные, повествовательные, разговорные…

Именно разговорность в наибольшей мере, как мне кажется, создает впечатление широкого и лично заинтересованного общения автора с миром, с морем, с героем, с собой и с читателем. На малом, казалось бы, текстовом пространстве – то в прямых обращениях, то в скобочных ремарках, то в веренице вопросов и т.д. – автор обнаруживает себя как активное, направляющее творческое начало, свободно перелетающее из прошлого в настоящее. То в настоящее время героя, то в нашу с вами, читатель, современность, из которой неповторимость и масштабность личности Волошина в проекции ее на историю России и в пространстве мировой культуры проступают особенно впечатляюще.

В ХI сонете, представляющем собой по преимуществу слово матери героя, “великой Пра”, получает продолжение один из лейтмотивов книги “Веснег”, характеризуя и усиливая (тоже непрямо) неповторимо личное авторское начало:

Германско-запорожских Макс кровей.

Его усыновили суховей

И Русь…

Вообще мотив общей колыбели германского и славянских народов органичен для русской поэзии Серебряного века. В сегодняшней же ситуации, с ее избыточно острыми межнациональными проблемами, вопрос о национальной и культурной самоидентичности может стоять перед человеком как мучающая его личная проблема. И автор “Веснега” ощущает и переживает ее не только как проблему родства и синтеза двух культур, но ближе, сокровеннее: “Рот, вмещающий два языка…”, “В казахстанских славянских Еленах / Заплутала моя Lorelei…”, “Две души истомились в груди. / Сердце! Herz! “Иссякает аорта”…”.

Елена Зейферт находит и поэтически утверждает собственный неделимый образ – символ веры: верлибр. Как известно, это термин, происходящий от французского “vers libre” и означающий “свободный стих”. Но поэт извлекает и обнажает иные смыслы этого слова, увидев в нем соединение русской “веры” и немецкой “dieLiebe” (“любовь”). Так и называется одно из ее стихотворений – “Верлибр: вера в Liebe”, заканчивающееся следующими строчками:

В области сердца у спасенного из неволи Зайца

Вижу недостёршееся слово “Liebe”.

.

Юрий Доманский,

“В ЛАДОНИ ГОСПОДНЕЙ РЫБКА Я…”

У слова есть словарное значение. Но слово в “Веснеге” не “просто слово”, и в нём не значения, а Смыслы. Потому что перед нами не только поэзия, перед нами – Лирика. Но это и поэзия с её законами, в которые Поэт, даже предельно самобытный, оригинальный, должен укладывать ткань текстуальности.

У стихового ряда Елены Зейферт – красота в тесноте, в переносах с дактилических клаузул, в музыкальности метра, на наших глазах превращающегося в ритм. Стиховой ряд Елены Зейферт инверсивен, но инверсия совсем не нервная, потому что “в ладони Господней рыбка я”. Рыбке больно каждый раз ударяться об икты в поисках сокровенного. Однако, может быть, в этом и есть Смысл существования! Подобно сердцу, ритм стихов Елены Зейферт бьётся под ударениями, но успевает отдохнуть на межиктовых интервалах, чтобы потом снова сдерживать удар ударения. Это больно, но не страшно, ибо Тот, Кто Свыше, бережно хранит её в Своей ладони...

Ещё цикличность, выскользнувшая из века Серебряного и на поверхности дня сегодняшнего оглядевшаяся и решившая жить по-новому в пространстве Единой Евразии – только не политической, а интимной. И Евразия эта совсем не оруэлловская, а, скорее, гейневская – слитая не идейно, а духовно:

Я мешаю мифы, словно вина…

Тире у Елены Зейферт не цветаевские – тире другие, молчащие и манящие. А многоточия – почти чеховские. Поэтому всё, написанное в этой книге, “вечно незаконченное”. Это только кажется, что книга замкнута обложкой, завёрнута в начало и конец. Книга Елены Зейферт – песня. И песня эта не может быть завершена, поскольку бытие бесконечно.

Отсюда такая лейтмотивная для всей книги мысль о сотворчестве как высшем проявлении творческого начала. Елена Зейферт не одинока в поэтической вселенной – поэт достраивает то, что закладывалось веками в мировой лирике. И потому совсем не случайно порою возникает ощущение, что где-то наверху сошлись тени Рильке и конгениального ему читателя-современника, Елена же, прежде всего оставаясь самой собой, с позиций человека, живущего на сто лет позже, словно бруклинский медиум, транслирует их неспешный разговор. Тогда чтение осложняется, тогда надо не только чувствовать, но и думать. Поэтому и на читателя ложится великая миссия сотворца, ведь этот мир никогда не закончится.

Мир Елены Зейферт это и мир звуков – звенящий или жужжаще-шуршащий. Ещё немного национальный мир: русский, немецкий. Но только немного. В большей степени мир Елены Зейферт универсален, архетипичен. Однако – парадокс – уникален. И уже непонятно, сверху ли Бог или рядом? Дрожащий щенок, кофейное зёрнышко или дверная ручка – не выше ли Бога?

В тотальном Еленином евразийстве органично сливаются противоположные начала. В точках слияния – рождаются Смыслы. “Я” осваивает многомерный космос, где Москву и Караганду (почему-то хочется вслед за Галичем читать это название по слогам, ударяя на каждую гласную) от Мюнхена и Берлина отделяет нажатие Enter’a; где героев литературы ничего не отделяет от “Я”; где мир Интернета не на экране дисплея, а в душе; где книжность сплелась с сердечностью, кириллица – с латиницей, античность – с грядущим. Иногда становится страшно: а выдержит ли мир такое сплетение? Но дочитываешь до очередного пробела и удивляешься: мир только качнулся, однако устоял, ведь эти плечи только кажутся хрупкими… Елена Зейферт в состоянии не только попросить беречь Снегурочку: “Я вас прошу Снегурочку беречь…”. Всюду оставаясь её “четырёхлетней прабабушкой” (“На улице потешная девочка лет четырёх / нянчит Деда Мороза…”), она может cама “Снегурочку беречь”.

Елена Зейферт в слове – хранительница. Хранительница дома, города, мира, космоса. И при всём этом – хранимая в ладони Господней. Пусть некогда светлый мир стал теперь более реальным. И всё же ничто не мешает совершенствовать не только настоящее и будущее, но и прошлое, ведь “память перерождается в мечту”…

Старая фотография, остающаяся в слове, стала лучше; словесный апельсин вкуснее настоящего; лирические города прекраснее своих континентальных прототипов; детство в стихах ярче всамделишного… Такова уж участь образа – быть лучше, вкуснее, прекраснее, ярче, чем мир по эту сторону зеркала.

И когда кончается музыка стиха, за всеми мирами и вещами остаётся Любовь – такая, как прежде, и совсем новая. А разве может быть иначе?..

“РОТ, ВМЕЩАЮЩИЙ ДВА ЯЗЫКА…”

АЛЕКСАНДРУ АБЕЗГАУЗУ В ГЕРМАНИЮ

В “Зимней сказке” Гейне, возле Рейна,

Гретхен в Веймаре печаль свою прядёт.

Льётся время нитью, Гретхен ждёт,

Ждёт, когда любимый не придёт.

Йоганн Вольфганг Гёте, Генрих Гейне…

Я мешаю мифы, словно вина.

Я в душе не строила Берлин

С 45-го. Моё “wohin?”*

В никуда приводит, лишь один

Русский дух разрухи гонит в спину.

Саша, я ищу среди развалин

Старого Берлина красный флаг.

И не кремль – коричневый рейхстаг!

Немец иль фашист – мой старый враг,

Vaterland – хорош, но федерален.

Алекс, в то же время громче жизни

Я, немая немка, слышу зов

Голубых кровей моих отцов

И вне слов вбираю глубь стихов

Рильке, Божества в моей отчизне –

На Парнасе. Саша (Алекс!), с нами

Сила крестная и, видно, навсегда –

Питер твой, моя Караганда,

Где в Карлаге немцы штабелями

Эмигрировали в никуда.

Алекс (Саша!), с Мюнхеном сродниться –

Очень больно, или – в горле ком –

Можно, лая новым языком,

Поперхнуться буквой, словно птица,

И случайно Словом разразиться –

Русским кириллическим стихом?

Саша? Алекс?..

2001 г.

ПОЧТОВЫЙ СОЛДАТ

Любимой на родину

Мы с тобою похожи, палач мой, как хохот на плач.

Тёплый клёкот надрывный – из разных низин и глубин.

Я кладу в твои руки живой пластилиновый мяч –

своё сердце. Родная, играй, только помни: ichbin…

Я бытую. Жую опостылевший косный язык

в наших письмах, похожих на руны компьютерных скал…

И взыщу я за всё: за минуту, когда я привык

быть с тобою, за век – я так долго утрату искал…

За окном трикотажный сентябрь разукрасил листву

(совершенно безвкусно), зашторил холсты-небеса…

Мне не в радость природа, родная моя дежавю.

Может, я не художник? Я, впрочем, об этом писал

в одна тысяча сорок четвёртом бумажном письме,

в миллионном воздушном конверте подружки “TheBat”…

Существо, что зовётся Господь, тянет руки ко мне…

Я тянусь к его солнцу, безрукий почтовый солдат.

На мощёном лице тротуара – квадратам морщин

несть числа, как конца нет страданью…

Младенец мой, лист,

окунается в принтер, как в бездну, где выход один –

потеряв цвет лица, закричать: Дорогая, dubist…

ВЕРЛИБР: ВЕРА в LIEBE*

Когда сбываются сказки,

разбивается небо.

Я в Германии.

Еду в чужом автомобиле по чужим дорогам,

а душа моя, сжавшись до километра боли,

вселяется в игрушки, прикованные к лобовому стеклу.

Пеппи Длинныйчулок, Заяц с морковкой и Гном.

Девочке спокойнее всех, только жёлтый локон,

прицепившийся к Гному,

не даёт ей покоя.

Зайца, серо-грязного,

судорожно сжимающего бутафорскую морковку,

нещадно бьёт по стеклу.

Отвожу глаза.

Гном на верёвке, в сидячем положении,

смешон и страшен.

Его улыбающийся рот –

антоним грустных глаз.

Трое висельников – человек, животное

и сверхъестественное существо –

приветствуют меня на обетованной вотчине.

Таксист смеётся с немецким акцентом.

Под скрежет тормозов

я подаю ему евро,

щёлкаю непривычное “Danke”,

хватаю трёх бедняг в свою добрую жменю

и под хлюпанье их присосок

выпрыгиваю из красного жерла “мерседеса”…

Глаза таксиста превращаются в ромбы.

Я сумасшедшая русская

оттуда,

где была сумасшедшей немкой.

В области сердца у спасённого из неволи Зайца

вижу недостёршееся слово “Liebe”.

* * *

Онемечить меня отчизне.

Онеметь на время стихам.

Вскрикнуть фениксом к новой жизни

И уже не болеть потрохам –

Русской крови ни капли в жилах,

А язык до восторга родной!

Четверть красной семитской застыла

В трёх четвёртых густой – голубой.

Место жительства – тесная юрта.

Время жизни – страдания клеть.

Куцым мозгом кыргыза-манкурта

“Вещь в себе” мне, увы, не узреть.

Канту, Ницше, клокочущим в венах,

Отзываюсь на лающий “Heil”*.

В казахстанских славянских Еленах

Заплутала моя Lorelei**.

Свои корни руками латаю,

Рвусь в Москву и иду на Берлин.

Я ободранным сердцем врастаю

В свой восточный и западный сплин.

Рассекаю на части кифару.

Не живу – задыхаюсь в дыму.

Остудите меня. С пылу, с жару

Голос крови своей не пойму.

Рассудите меня. Не судите.

Вам ли, люди, судить свысока?

А умру, вы на холм приходите –

Для кивка, для плевка, для венка.

МЮНХЕНСКАЯ ЗОЛУШКА

Казахстанской Золушке здесь невмоготу:

Лечь на мостовую бы, под шины – тс-с, молчок…

Выронила зёрнышки в полночь – красоту,

Ёкнувшее сердце и хрустальный каблучок.

Стерпится и слюбится… Воровато принц

Мюнхен смотрит Золушке в нежное лицо.

– Фройляйн в белом платьице, ах, зачем же ниц

Вы упали, милая? Будьте молодцом.

Фабула закончилась: брак на небесах,

Флаги на рейхстаге или на дворце…

Русская принцесса спит не на бобах –

На дорожном вымощенном, вымытом кольце.

DIE RUSSLANDDEUTSCHE*

Рот, вмещающий два языка.

Отче, Vater, скажи, чья дочь я?

Точит кирху на дне река…

“Твой удел – терпеть, Russlanddeutsche…”.

Две души истомились в груди.

– Сердце! Herz! – Иссякает аорта.

– Голос! Stimme! – Я слаб и один.

– LiebeHeimat! – На карте я стёрта.

Ржавый плуг как могильный крест.

Лютер – в ветошь завёрнутой книге…

Волга! Mutter! И в тысяче мест

остаёмся мы Wolganigger.

В отчем доме хочу домой…

– Предок! – Кости лежат в Карлаге.

– Кирха! – Колокол мой немой.

– Нибелунги! – Ты веришь в саги?...

“Я не верю уже ни во что!” –

Так ответь, и предашь всё на свете.

…Речи терпкой, щекочущей ток

неужели не благ и светел?

Крылья – вширь, и – поверх голов –

станем, делая тысячный круг, мы

двуязыкими магами слов,

Руссланддойче с большой русской буквы.

Две культуры, два духа… Вдвойне

нам достанет родительской речи…

Плуги нежны на новой стерне

прежних кладбищ… Озимые крепче.

ГРЕГОР КАФКА. ФРАНЦ ЗАМЗА

Грегор Замза, ты где похоронен?

У каких заржавелых труб?

Иль достался гигантской вороне

твой измученный, высохший труп?

Больно, больно, ещё раз больно –

словно яблоко жжёт в спине.

Боль бывает почти продольной

и сильнее, сильней, сильней…

Даже Кафке не дотянуться

до широкой спины твоей!

Звуки скрипки протяжно льются.

Недоступно небытие.

Жалко бледное слово “жалко”!

Толку-то, что его сказать.

Если пляшет отцовская палка

по твоим голове и глазам…

Нам, увы, не устать терзаться

и – жуком на спине – тужить.

Грегор Кафка, Франтишек Замза

в старой Праге в могиле лежит?

SONNE И SCHNEE: СОЛНЦЕ UND СНЕГ

1.

ПЕРЕД СНОМ…

ЧЁРНАЯ КОЛЫБЕЛЬНАЯ SONNE

слово “солнце” рождаясь сначала звучит как сон

и волнуются в дрёме стога светло-рыжих ресниц

“эль” беззвучно течёт по прозрачной речушке Слюна

русло речки – язык – бугротел хитроуст краснолиц

пьёт податливый эль допьяна-допьяна-допьяна

закрываются веки как вещие створки икон

слово Sonne рождаясь сначала звучит как сын*

Sohnфланелевый мальчик упрямо встаёт на носки

и лучами-руками рисует нам смертным окно

словно мать я беру его в руки горячим босым

от ресниц его заживо тлеют лоза и жуки

и со стен осыпается радужным пеплом панно

махаоны-дедалы мой маленький Sonne не спит

воск на лоб его каплет не с ваших ли горестных крыл

потерявшим икара не нужно сиянье Звезды

майна

прочь

опускайтесь

обугленных рук моих тыл

ненадёжное место для тех кто ударом под дых

или солнечной пылью с безумной античности сыт

Sonneбэби зачем тебе белый твой свет

ты умрёшь белым карликом сморщенным (ты не готов?)

сквозь пяток миллиардов впустую растраченных лет

солнце-сан не грусти эль неслышен

от нежного эль-фа увы

только фён лёгкий-лёгкий из детских рассыпанных снов

лишь духовное -ф-

ветер гелия у головы

головёшками рук

только так я способна ласкать

пепел губ твоих жаркие волосы

древний янтарь жёлтых век

поостынь мой ребёнок космический князь

мой страдалец не знающий холода нечеловек

светощупальца пестуют жадно всю тварную мразь

но пойми ты для них не звезда ты бесплатный фонарь

мой малыш ты растёшь

водородный гремучий коктейль

принимая во чрево вращаешься в люльке волчком

я пою и качаю но зыбка навеки пуста

дымный след фаэтона

о геЛиос вот он твой “эль”

чернота

благодатна бесплодной земли чернота

в ней никто не увидел бы пятен на теле твоём

2.

ВО СНЕ…

БЕЛАЯ МОЛИТВА SCHNEE

сон склоняясь в предложном скорее похож на снег

плавкий и незаконченный ангелов перистых пот

что стекая на землю становится легче пера

Schnee*! мой зыбкий не выпавший Schnee это имя идёт

твоим белым рукам целовавшим меня до утра

талой влаге висков и всему что весомо во сне

ты закрой меня Schnee от людей от тепла и золы

и целуй пока рот твоих рук розоватый мотив не забыл

божество моих снов белый снег кисея моих снов

не учи отучи меня знать как снежинок лучи

оплавляются с болью

в ладонях замёрзли ключи

водопады корзинка моих свежевыжатых слов

Schnee wer bist du прости что тревожит мой шёпот но кто –

снегобог снегочей снеговек снегомиг снегоснег

ты присядь у постели осыпься несердцем

пойму

что не надо любить жаркий мир тёплый шар шапито

где снегурочка серною вновь начинает разбег

ты приходишь зимой или ночью лишь в холод и тьму

Schnee приносит с собою толчёное злое стекло

снежно сыплет на волосы крошку растёртых судеб

в зорких белых глазах отражается детский мой рот

это так безопасно щепотка и в мареве нот

поцелуев блаженство

но я выпрямляюсь иглой

на иконах не Schnee я не верю не верю тебе

я беру его в руки о бог мой не выпавший Schnee

я дышу тебе в уши любимый Неснег иль Веснег

подари мне себя но эфирен как эхо как смех

ты хохочешь так колко

взвеваешься ветром

поёшь

откликается блеском на песню зазубренный нож

ты не пепел ты тёплая белая кровь ты живёшь

Schnee обмяк как под снежным покровом дышать и творить

створки склепа захлопнулись я для тебя аналой

проникаешь под веки меж пальцев за ворот в живот

жить кричу я и ты разрешаешь небесный мне жить

я ослепла от снега ты мёртв снова лижет тепло

ты был снег просто снег белых ангелов перистых пот

---